Ирина Сисейкина – филолог, переводчик, автор, ныне докторант Института мировых языков и культур Тартуского университета. Мы беседуем с Ириной накануне Нового, 2025 года. Чем-то удивил её уходящий год? Произошло ли что-то, что помогло сдвинуться, увидеть что-то новое или увидеть иначе?
Беседовал Тимур Гузаиров
Фото: Петр Стуль
«С одной стороны, год был тяжёлый и абсолютно непродуктивный для меня, — отвечает Ирина. – Я пила антидепрессанты, жила словно в тумане, пыталась заниматься собой, семьёй и здоровьем и потому не сделала всё то, что планировала сделать для исследования. С другой – было много хороших поездок: увиделась с коллегами из университета Валансьен и выступила на конференции, посвящённой проблемам межкультурной коммуникации, рассказала про перевод юмора Кивиряхка. В Грузии и Турции встречалась с родственниками, которые не могут приехать ко мне в Эстонию. Справилась с депрессивным эпизодом и открыла для себя новые творческие перспективы. В общем, дальше, надеюсь, будет веселее».
В 2024 году Тарту был Культурной столицей Европы. Ты это ощутила? Я, конечно, участвовал в некоторых мероприятиях, но это казалось частью привычной жизни. А для тебя что-то стало особенным?
Нет, я ничего такого не ощутила и практически ни в каких мероприятиях не участвовала, кроме обычных ежегодных литературных фестивалей.
В 2010 году ты участвовала в Тартуском роллер-марафоне. В 2018 году переехала в Эстонию и сейчас пишешь докторскую диссертацию. Хотя я в Тарту учился, работал и живу с 1994 года, однако город остаётся для меня чуждым, не породнились. Мой город – там, где будет моя возможная семья. Как ты и твоя семья чувствуют себя здесь? Чем для тебя является Тарту?
Когда мы жили в Москве, мы очень любили ездить в Тарту, у нас тут друзья. Поэтому переезд не был шоком – я ведь приехала в уже знакомое место. Однако я не могу сказать, что Тарту – мой город. С другой стороны, я родилась и выросла в Москве и всё равно не могу сказать, что Москва – это мой город. Есть какие-то дорогие локации, места силы типа Тверской или территории МГУ, но жизнь там была похожа на перебежки от точки до точки, через толпу чужих от своих к своим, и с Тарту сложилось примерно так же.
У меня появилось много новых друзей, я хорошо знаю Тарту – могу экскурсии водить! – но я не могу сказать, что это родной мне город. Хотя семье тут уютно. Если уж говорить про родные города, то для меня это Лимассол и Тель-Авив, и это никак не объяснить, просто мне там хорошо, там я дома.
Мы познакомились в конце 2022 года на тартуском литературном фестивале «Балтийское кольцо». Тогда и сегодня я вижу тебя неизменно бодрой, уверенной, светлой. Ты изменилась за последние два года? Время после 24 февраля – какой это опыт для тебя?
Очень жёсткий опыт. 24 февраля 2022 года я была в Москве – у меня умер папа, и в моём случае глобальная трагедия наложилась на мою личную трагедию. Война унесла огромное число невинных жизней, и папу тоже никак и никогда не вернуть. Жизнь не будет прежней для всех нас.
Я вообще очень весёлый человек, но с 2022 года, конечно, многое изменилось. Я помню, сначала мы непрерывно листали ленты новостей и надеялись, что всё вот-вот закончится, но ничего не закончилось. Помню это непреходящее чувство горечи и стыда, отчаяния, бессилия, злости на себя за свою… причастность, что ли, пусть и косвенную. Потом мы подумали: «А что конкретно мы можем сделать здесь и сейчас?» Это был апрель 2022 года – когда через нас поехал Мариуполь. Я могу писать, переводить, могу водить машину, мой муж собирает велосипеды – всё это вылилось в некое волонтёрство.
Именно тогда мы с моей украинской подругой написали в соавторстве короткую тетралогию «Греческий город» про все эти события. И ужас чуть отступил, потому что, делая что-то, мы уже не чувствовали себя настолько бессильными и настолько виноватыми. Я встретила много хороших людей, услышала такие истории… со многими мы до сих пор на связи. И заметь, ни у одного украинца не возникло вопросов к моему происхождению, и это как-то давало силы жить дальше, понимать, что они тоже понимают, что я – не враг, что мы – не враги, мы люди, готовые посреди этого ужаса помогать друг другу.
Странный опыт, да? С одной стороны, беспросветная тьма, а с другой – понимание того, что настоящее и человеческое всё равно прорастает, что жизнь неминуемо побеждает, а люди остаются людьми вне зависимости от политики и национальности, и в основном хорошими людьми.
Что ты написала за последние три года? Если у тебя был период молчания или творческий кризис, то в какой момент ты почувствовала, что он преодолён?
Как я сказала, мы написали тетралогию для ROAR, мои рассказы и стихи печатали в «Облаках», один рассказ ушел в журнал «Дактиль». Короткая проза – благодарный жанр, рассказ можно написать за день, это же не роман. В этом году я в основном писала стихи – большую подборку опубликовали в «Точке зрения» (ROAR, «Новые облака», «Дактиль», «Точка. Зрения» – интернет-издания разных стран. – Прим. пер.). Ещё с подругой мы написали смешную пьесу про шпионов, я её скоро отшлифую, доделаю и буду предлагать театрам.
Кризиса как такового и не было – мне ещё много есть что сказать, просто в какие-то моменты физически ни на что не оставалось сил. Но совсем недавно я поняла, что в состоянии двигаться дальше. Я посещала карьерные консультации в Institute of Baltic Studies, прошла один профориентационный интересный тест и вспомнила, что всегда очень любила работать голосом – и как устный переводчик, и как радиоведущая, и как вокалист – у меня есть вокальная подготовка. И теперь не только пишу, но и звучу – записываю песни, выпускаю смешную новостную программу для Телеграм-канала, и мне это страшно нравится…
В прошлом году я написала короткий стих, который заканчивался словами: «Я больше не буду писать про войну, я буду писать о любви» – и именно это сейчас и происходит. Хватит ужаса, хватит тяжёлых переживаний, нельзя бесконечно истекать кровью, пора вспомнить, что жизнь всё равно побеждает, а смех лечит. В последнее время я пишу исключительно смешные тексты.
В третьем номере ROAR, вестнике оппозиционной русскоязычной культуры, вышел рассказ «Греческий город. Основано на реальных событиях». Несколько дней, с 13 февраля до 25 апреля 2022 года. Место действия – Кипр, Москва, Таллинн, Киев. Для героини время замерло после получения известия о смерти отца. Завершается этот фрагмент так: «Новости нужно почитать. Внезапно понимаю, что с утра не заглядывала ни в телефон, ни в новости, ни в почту – никуда. Писем, наверное, накопилось. Сообщений этих с соболезнованиями. К этому моменту про признание ЛНР и ДНР написали все, кто только мог. Я засмеялась. Папочка. Ебать ты вовремя». Сопряжение надвигавшейся страшной войны и смерти родного человека накануне. Что личная трагедия позволила острее почувствовать о новой эпохе?
«Новая эпоха» – слишком обнадёживающе звучит, правда? А тогда была пустота, ощущение конца. Как будто меня тоже больше нет и не будет. Как будто дальше ничего не будет, всё, отжили. В рассказе, хоть он и частично автобиографический, героиня – это не я, это выдуманный персонаж, но эта крамольная мысль – хорошо, что папа этого не увидел, – она моя. Это было настолько страшно, что я думаю, это никому не надо видеть и проживать.
«А потом они стали бомбить Киев. И жизнь не то чтобы остановилась, нет. Просто ушли все чувства – разом». Но написанный рассказ есть передача чувств. Когда я читал твои антивоенные стихотворения, опубликованные в интернет-журнале «Точка. Зрения», у меня крутился вопрос: чем были для тебя первые антивоенные тексты? Ты их писала, чтобы что-то сказать или проверить себя: замерла ли я?
Чтобы зафиксировать тот конкретный момент времени. Чтобы запомнить его. Показать, как это виделось и ощущалось разными людьми из разных точек пространства.
Моя любимая строка из твоей прозы: «Дерево на улице – огромная груша – вдруг принимает чёткие очертания». Но спрошу о рассказе «Химические реакции». Для меня главным было то, что ты показала: содержание и качество мышления, переживаний всецело зависят от тех химических реакций, которые в нас запускают те или иные внешние триггеры. Читаешь о чувствах и мыслях конкретных героев – но они не результат свободной воли. Что ты хотела сказать своим рассказом?
Так понятно, что мы не создаем внутри себя чувства и эмоции – они к нам приходят, а мы их проживаем. С «Химическими реакциями» вообще смешно получилось: был первый рассказ тетралогии, тоже частично построенный на реальной истории, я предложила его Борису Минаеву, на тот момент главному редактору журнала «Медведь», а он ответил, что рассказ хороший, но слишком короткий, вот бы ещё несколько в той же стилистике, и я, буквально сидя в метро на перегонах между станциями, дописала ещё три, тоже частично построенные на реальных историях. У меня есть близкий друг, который стал прототипом рассказа «Героин», у меня есть другой близкий друг-парашютист, который действительно выжил после двойного отказа, и это легло в основу рассказа «Адреналин».
Я, в общем, мало что придумываю, я просто хорошо излагаю и умею чувствовать то, что чувствует другой человек, буквально влезть в его шкуру. А вокруг при этом столько прекрасных сюжетов – даже придумывать ничего не надо. В общем, я рассказала очередную сказку про то, как всё в этой жизни пересекается, как всё взаимосвязано, как трагедия одного человека становится шансом для другого.
Сочинение стихотворений, рассказов, романа – это результат свободной воли или творческий ответ на химическую реакцию?
А это вообще загадка мироздания. Начинаешь писать – и в какой-то момент герои начинают жить своей жизнью, сами что-то решают, сами как-то строят сюжет – я только фиксирую. Я не творец, я сказитель. Я не придумываю сюжеты, я лишь умею перелить в текст всё, что чувствую я или люди вокруг меня.
Ты много уже перевела и переводишь. Для журнала «Огонёк» и проекта «Кашин» ты беседовала с тремя зарубежными авторами различных и разного жанра книг. Хочу вернуть тебе твой же вопрос из одного интервью: «В вашей жизни были книги или фильмы, или музыка, которые определённо повлияли на ваше видение мира?».
Конечно. Я даже уверена, что музыка, книги или фильмы формируют наше мировоззрение больше, чем окружение, потому что они повсеместно присутствуют в нашей жизни. У русскоязычного читателя, такого, как ты и я, примерно одинаковый читательский бэкграунд, поэтому я не буду перечислять великих авторов типа Булгакова или Ремарка, они присутствуют по умолчанию, как и джентльменский набор из Кастанеды, Кортасара, Маркеса. Не поверишь, но моей любимой книгой в детстве была «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, я могла перечитывать её снова и снова. Недавно перечитала в оригинале – опять понравилось! «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, её сестры, – тоже великая книга, её все читали.
Но, думаю, немногие знают такого современного автора, как Джон Кинг. Его самая известная книга – «Фабрика футбола» – не очень меня впечатлила, но его романы «Тюрьма» и «Белое отребье» стали для меня откровением. Из недавно прочитанного совершенно потрясающим мне показался роман Майму Берг «Я любила русского».
Что же касается музыки… В своё время «Гражданская оборона» – это даже не музыка, это крик человека с содранной кожей, боль в абсолютной степени – меня потрясла.
Примерно те же ощущения у меня были и от песен Эдит Пиаф, а позднее – от Фредди Меркьюри. Понятно, что Пиаф и Меркьюри были профессионалами, а Егор Летов сознательно выбирал гаражное звучание и на большую сцену не стремился, но боль, выраженная через музыку, оставалась той же.
Я очень люблю истории, сплетённые из нескольких сюжетов, люблю отслеживать эти тонкие связи, которые соединяют буквально всё в нашем мире, и об этом были сняты фильмы, которые в той или иной степени меня сформировали: «Тайная жизнь слов» Изабель Койшет, «Головой об стену» Фатиха Акына и «Сука-любовь» Алехандро Иньярриту. Позднее, в 2006 году, тот же режиссёр снял фильм «Вавилон», и там показаны те же тонкие связи, но уже фактически в глобальном масштабе.
Ещё очень люблю фильм «Касабланка» с Хамфри Богартом и Ингрид Бергман. Как создатели фильма смогли так всё предугадать в 1942 году? И трансформация главного героя, конечно, потрясающая – вначале циник и просто сволочь, но какая красивая жизнеутверждающая развязка! Сволочи и плохие парни в кино, в которых всё же остаётся капелька человечности, – это вообще мой любимый типаж героя.
Ещё один твой вопрос тебе: «Самые интересные работы появляются тогда, когда кто-то нарушает правила?». Если это так, Ирина, что ты стремишься преодолеть в своей поэзии и прозе?
Да, это был вопрос моему любимому писателю Джону Кингу, которого я много переводила. И если ты помнишь, ответ был такой: «Я не нарушаю правил, я просто их не знаю». И в этом он прав: правила или отсутствие правил – это уже вторично. Самое интересное появляется тогда, когда ты ловишь свою волну и создаёшь нечто, не оглядываясь ни на какие форматы и правила. И в поэзии, и в прозе, и своей музыке я бы хотела меньше пытаться понравиться читателю или слушателю, угадать какие-то его вкусы и ожидания, и оставаться на своей волне, продолжать разговор с собой.
Ты пишешь докторскую диссертацию в Тартуском университете и изучаешь образы эстонцев и Эстонии в эстонско-русских литературных переводах после 1991 года. Первая и единственная книга, которая приходит мне сразу в голову, – это «Былое как голубые горы. Воспоминания Ивана Орава». Андрус Кивиряхк написал её в 1995 году, русский перевод появился в 2012-м. Могла ли бы ты назвать другие интересные сочинения по твоей теме? Если обобщить, то каким предстаёт эстонец в постсоветских сочинениях?
Кивиряхк – гениальный писатель. Он осознанно играет со стереотипами, он очень тонко чувствует тренды и настроения и своим юмором фактически разрушает их, возводя в гротеск. Он словно стереотипический барометр – там, где навязчиво повторяются образы или нарративы, обязательно появится Кивиряхк и превратит всё в адский цирк. Иван Орав – это карикатура на эстонского националиста, возведённая в степень крайнего абсурда, плюс к этому в мемуарах Орава открыто высмеивается популярный нарратив – идеализация Первой республики.
Есть и другие стереотипы – например, архаичный образ крестьянина-эстонца, этакого серьёзного, собранного, молчаливого, дисциплинированного простого парня, преданного земле и во всех отношениях положительного – такой образ можно найти и у Крейцвальда, и у Таммсааре, и у Лутса, и у Ристикиви, и у современных авторов – например, Валтона, и даже у Майму Берг такой персонаж имеется в повести «Рукопись, найденная в Веймаре». Кивиряхк этот образ открыто высмеивает, например, в пьесе «Похороны по-эстонски» и в романе «Ноябрь, или Гуменщик».
Советское время в эстонском нарративе – неизменно время лишений и страданий, но персонажи Кивиряхка в пьесе «Голубой вагон», наоборот, заявляют: «И чего мы возмущаемся? Хорошо же жили!».
Если цитировать переводчика Бориса Туха, у Кивиряхка – лицензия на отстрел всех священных коров. Он не боится браться за очень острые темы, но при этом не ищет истину, не занимается морализаторством, самокопанием и всей этой нудной духовной работой, он вообще отказывается от притязаний на любую серьёзность, это вам не патриарх от литературы типа Толстого, Достоевского или Таммсааре – Кивиряхк лишь подсвечивает социальные противоречия и делает это уморительно смешно.
Ещё один распространённый нарратив – это мистическая связь эстонца с природой. Знакомый каждому из нас – не только эстонцу, но в принципе жителям средней полосы – деревенский быт, все эти деревянные туалеты на улице, сараи, сеновалы, загончики с курами, походы в лес за черникой и грибами – описал в своих эссе «Парадигма стрекогузки» Вальдур Микита, и, к сожалению, книга пока не получила никакого отклика от русскоязычной аудитории, а почитать её стоит. Знакомые пейзажи, обыгрывание того же образа деревенского эстонского парня, этакого странноватого и медлительного, но ужасно симпатичного, хороший добрый юмор и прекрасный перевод Татьяны Верхоустинской.
Эстония глазами Микиты – это не задворки Европы, а такая страна чудес, священная земля, где люди живут в гармонии с природой – впрочем, над этой особой языческой связью с природой Кивиряхк тоже успел посмеяться в романе «Последний, кто знал змеиную молвь».
И также у современных авторов можно отследить попытки поиска себя как нации, буквально увидеть незавершённый процесс самоопределения. Среди современных авторов есть и журналисты, и политики, и дипломаты, которые подчёркивают, как важно быть частью Европы, страной-членом НАТО. Калле Каспер, Михкель Мутть, Яак Йыэрюйт, Имби Пайю, даже Леннарт Мери – все они так или иначе поднимают этот вопрос в своих произведениях: «А мы вообще кто? С кем мы – с Европой? Полноценные ли мы европейцы или же мы – сами по себе, этакие последние язычники Европы? Куда мы идём – на Запад или на Восток?»
А вот Микита и Эмиль Тоде в романе «Пограничье», наоборот, пытаются отстраниться от Запада. И этот поиск пока идёт через отрицание: «Мы не немцы, мы не русские, мы не Запад, мы не Восток». Но вопрос «А кто же мы такие?» остаётся.
В какой степени образ Эстонии, запечатлённый в художественных переводах до 1991 года, меняется и отличается в современных текстах? Что воспроизводится?
Художественные переводы с эстонского начались с переводов «Калевипоэга» и поэзии, где Эстония – прекрасная родина, обречённая на страдания. Это присутствует в стихах Лидии Койдулы, Хенрика Виснапуу, Юхана Лийва, даже Марие Ундер…
В советском дискурсе эстонцы рассматривались как союзники, братья-пролетарии, боровшиеся против жестоких и самодовольных немецких помещиков, о чём писали авторы конца XIX – начала XX века, и это не только Лутс и Таммсааре, это Энн Киппель, Эдуард Борнхёэ, Майт Метсанурк, из современных авторов эту тему также развивал Арво Валтон.
А после 1991 года появилось множество новых издательств, и количество переводов существенно выросло, а с ними и количество тем для художественного исследования: детские авторы весьма забавно описывают быт и какие-то узнаваемые ситуации, Эстония предстаёт и как место действия детективных сюжетов, плутовских романов, приключений… И конечно, в литературе серьёзно прорабатывается травма советской оккупации, о чём писали Леэло Тунгал, Эне Хион, Тыну Каллас и многие другие авторы. Эстония как граница миров – не только Востока и Запада, но и этого мира и потустороннего, этакая трещина между мирами, где детали быта соседствуют с мистикой, – тема современных поэтов, например, Юхана Вийдинга, Трийн Соометс, Андруса Касемаа…
Национальные и государственные образы в литературе. Если авторы не работают на идеологию, то они в большей мере отражают реальность или всё же её конструируют? Как ты эту границу чувствуешь и осмысляешь?
Так или иначе все мы конструируем собственную реальность в рамках собственного нарратива – мы строим свою жизнь в соответствии со своей системой ценностей. Я не вижу здесь никаких противоречий, потому что у каждого своя реальность, и взгляд автора никогда не бывает объективным. Какое-то впечатление о реальности можно составить, лишь прочитав сотню документальных книг на одну и ту же тему, желательно на разных языках, и собрав множество фактов. Но отражение реальности не является первостепенной задачей художественной литературы. Литература – это метод познания, и это познание – практически всегда выстраданное. Как только литература становится инструментом идеологии, она превращается в мертвечину.
Ты живёшь в Эстонии уже шесть лет, но мне тебя трудно воспринимать как эстонскую русскую. По твоему мнению, необходимо ли это понятие «эстонский русский»? Если да, тогда что изменится в читательском восприятии, например, прозы Андрея Иванова?
«Эстонский русский» – это, скорее, определение, принятое политологами, для обозначения конкретной социальной группы – русскоязычного населения Эстонии, которое появилось здесь в советское время и осталось после 1991 года.
Поэтому я не эстонская русская, я, скорее, новая понаехавшая. Андрей Иванов хоть и подпадает под это определение, но границы его художественного исследования гораздо шире, чем проблема русских в Эстонии, он вообще универсальный автор вне времени и пространства, а его главная тема – путь человека, который везде чужой, – понятна вообще любой аудитории в современном мире, особенно в контексте интенсивной миграции и глобализации. Иноязычному читателю будет неинтересно читать про проблемы эстонских русских, но история отверженного скитальца интересна всем безотносительно места действия. Эстонская реальность при этом – это декорации, а не основа сюжета.
Я, как и многие русскоязычные жители Эстонии, недостаточно знаю эстонскую литературу. На какие бы сочинения, переведённые на русский язык, ты порекомендовала бы обратить внимание?
С 1991 года переведено более 400 книг, и я практически все прочитала и многое из этого списка могу рекомендовать. Есть чудесные детские авторы, их очень много! – Кристийна Кассь, Айно Первик, Леэло Тунгал, Кадри Хинрикус, Маарья Кангро, да тот же Кивирякх… Недавно вышел потрясающий детский сборник «Сам умею я кататься» в переводе Майи Мельц, в который вошли многие из перечисленных авторов. Великолепная женская проза у Майму Берг, Маарьи Кангро и Вийви Луйк. Я с большим удовольствием читала и классику – Оскара Лутса, например, – это лёгкая, смешная, жизнеутверждающая литература. Серьёзная современная проза – это Рейн Вейдеманн, Калле Каспер, Яан Кросс, Арво Валтон; с восхитительной современной поэзией можно познакомиться, если почитаешь, например, сборники «Похороны реки», «Волк на паперти», «Вешалка вечности» в переводах Елены Скульской.
Наше интервью выйдет в начале нового года. Время уже нас разрушает. Меняются ли твои праздничные пожелания?
Как говорили наши бабушки, «лишь бы не было войны». С каждым годом всё больше понимаю, сколько в этом мудрости и жизни.
Ирина, что остаётся от времени?
А время вообще нелинейно. У меня оно, например, в каждом месте идёт по-другому, а иногда два времени сосуществуют параллельно. Время никуда не девается – все наши переживания, чувства, открытия – всё внутри нас, всегда остается с нами.