В 2016 году на премию Эстонского Фонда Культуры была номинирована книга тартуского автора Николая Васильевича Иванова “Детство, которого не было”. Это воспоминания мальчика Коли о военном времени. Глазами автора мы видим сначала коллективизацию села, потом немецкую оккупацию и переезд в Тарту после освобождения в отчаянной попытке спастись от голода.

Уже в Эстонии происходит взросление молодого человека в послевоенные годы. Книга уникальна тем, что рассказывает о драматическом периоде истории спокойным и ясным языком: правдиво, но бережно по отношению к читателю.

Большая часть жизни Николая Иванова прошла в Тарту, но было поднятие целины в Казахстане, работа в совхозе, издание газеты, учеба на факультете журналистики. Потом возвращение в Тарту, восемнадцать лет работы столяром на Тартуском приборостроительном заводе плюс постоянная общественная деятельность: десять лет подряд Николай Васильевич избирался депутатом Городского собрания. За все это время вышло бесчисленное количество газетных статей и шесть книг. А когда казалось, что испытания судьбы уже позади, начались трудные годы распада СССР. В долгой жизни поместилось много событий радостных и грустных, и недавно, 24 декабря 2019 года, Николаю Васильевичу Иванову исполнилось 90 лет. Мы поздравляем юбиляра и публикуем беседу о книгах и жизни.

Как возникла идея написать “Детство, которого не было”?

Вначале хотел оставить эти записи, как исторические свидетельства для нашей семьи. Одну главу даже изъял из печатной версии, чтобы убрать страшные подробности того времени и пожалеть психику молодых читателей. Ко мне всю жизнь прилипали необычные и иногда ужасные происшествия. А Надежда Алексеевна Катаева-Валк, которая первой прочла мои записки, предложила: давайте сделаем книгу! Мы и сделали. Она очень помогла с организацией и финансированием. И в 2016 году моя книга была номинирована на премию Фонда Культуры вместе с тремя другими претендентами.

Книга о детстве, а как же взрослая жизнь?

О взрослой жизни есть рассказы. Так получилось, что обо всех местах, где я работал, у меня написаны рассказы. Бывало, что даже не менял имен, люди читали и узнавали себя. Эти истории происходили в реальной жизни, а я был их свидетелем или участником. Есть рассказы с целины Казахстана и о событиях в Тарту. Когда они появлялись в местной газете, бывало, только о них и говорили. Обсуждали в автобусе и на заводе. В цех не мог пройти. Все спрашивали: а что дальше было? В то время я печатался в “Советской Эстонии”, в газете “Эдаси” и в местной заводской.

В начале работы на нашем заводе я познакомился с токарем Павлом Горюновым, он не был моим наставником, но всегда готов был помочь или подсказать. И просто хороший человек был, активист. Я заметил это и стал о нем иногда писать: то он рацпредложение толковое сделает, то просто хорошо работает. И довел его так до звания Героя Социалистического Труда. Так что он мой “крестник”, потом был депутатом Верховного Совета СССР.

Всю взрослую жизнь я занимался журналистикой и писал рассказы, при этом большую часть времени без отрыва от производства. Но одно время работал на целине редактором газеты «Новый путь». И всю жизнь ко мне липли всякие приключения. На заводе, сам того не подозревая, я провел большую идеологическую работу.

Была такая история: приближалось 35-летие Дня Победы, а у нас на заводе больше ста ветеранов работало. Обычно дирекция завода выделяла участникам войны по 25 рублей и цветы. А на этот раз самые активные фронтовики-офицеры возмутились: ну что это, каждый год одно и то же. Заберите деньги, но сделайте праздник для ветеранов. А парторг с профкомом только руками разводят: ну что мы можем поделать. И так мне стало обидно за ветеранов, что я опять влез с предложением. Давайте, говорю, сами праздник сделаем. Что вы все на парторга надеетесь — он же пустое место. Я достал блокнот и написал: узнать у каждого ветерана имя, где работает, самый памятный день войны и любимую песню. Напечатали такие анкеты, раздали ветеранам.

Теперь началась моя работа: все просмотрел, выбрал самое интересное. Помню, один был награждён за то, что подбил танк. Было много и других ярких случаев. А если не знать, то это обычный пожилой человек: рабочий, слесарь или ещё кто-то. И я подходил к каждому, расспрашивал его об этом случае, о войне, как это он сделал, что чувствовал. В общем, человек открывался. Я все запоминал, а дома делал записи: на бумаге для публикации и на магнитофон для нашего заводского радио.

И потом два раза в неделю выходила моя передача с рассказом о ветеранах и их подвигах. Главное, раньше этого человека не замечали: ну работает какой-то и работает, а тут оказывается, что он герой. И уже к нему с цветами, поздравляют, узнают, вытаскивают его на люди. И радиопередачи уже слушали всем заводом, прекращали шумные работы. В праздник ветераны сами наняли зал в пику дирекции и устроили банкет. А на почётных местах ни парторга, ни директора, а сидит Николай Иванов.

***

Даже во время выполнения задания производства Николая Васильевича всегда тянуло к журналистике. На целине в Казахстане он зашел познакомиться в редакцию местной газеты и остался помогать. Однажды редактор заболел и Николай Васильевич сам подготовил номер. Газета вышла, редактор поправился и засобирался домой, порекомендовав Иванова на свое место. Николай Васильевич сначала ушам не поверил: ведь он еще заканчивал десятый класс вечерний школы. Так и стал главным редактором, школьником, а потом студентом факультета журналистики. Будучи при этом редактором и журналистом республиканских газет Казахстана.

Но однажды главврач ему сказал: если хочешь чтобы дети были здоровы, уезжай обратно. Проблема была в том, что хотя мяса было много, ни овощи, ни фрукты в жарком засушливом климате не росли. Привозили, как могли, но это были крохи. А у Николая Васильевича уже двое маленьких детей и сам он руководит главным подразделением совхоза. Встал непростой вопрос об отъезде обратно в Эстонию. Отпустили, но без благодарности и отобрали заслуженную премию 18 тыс. руб. (по тем временам стоимость 3 автомобилей).

Николай Васильевич продолжает рассказ: «Моя должность и зарплата на заводе была — столяр, 125 рублей. Так 18 лет я и работал за мастера, за бригадира и за самого столяра на Тартуском приборостроительном заводе. Хотя по существу общественная работа с коллективом завода во многом зависела от меня. Я никогда не врал и писал даже о том, о чем писать нельзя было. Эта жажда правды не давала мне покоя всю жизнь. Возможно, в ней причина происшествий, которые подтягивались в мою жизнь. Не одного парторга сняли с должности после моих критических статей».

После книги остается впечатление, что во время войны люди были более сплоченными общей бедой, чем в последующие годы. Это так?

Я не заметил, когда произошли перемены в отношениях между русскими и эстонцами, если вы об этом. В моем кругу общения никаких изменений нет, хотя я дружил и работал и с русскими, и с эстонцами. Людей честных и порядочных хватало и там, и здесь. Подлость не имеет национальности.

При выходе на пенсию работнику, состоящему в Союзе Журналистов СССР полагаются поощрения за профессиональную деятельность. Я был членом этого союза, и когда пришло время, обратился в тартуское отделение Союза Журналистов. Руководитель рассмеялся мне в лицо и сказал, что я не тому богу молился, чтобы получить теперь что-то. В стране уже все разваливалось начиная сверху, но мы ещё это не осознавали. Очень оскорбил меня такой ответ и я больше не захотел иметь с ними дела.

В конце 90-х годов собрались мы, русские мужики, переезжать в Россию. Договорились создать бригаду и ехать в Россию строиться и потом переселяться. В Пскове был перевалочный пункт для переселенцев из Прибалтийских республик. Встретил там нашего заводского парторга, которого мы и всерьез особо не воспринимали, а сейчас он руководил комитетом по переселению. Он переключил на меня свои обязанности, и с того момента люди со всей Эстонии, которые хотели уехать, стали приходить ко мне. Собралось 98 семей, в основном, интеллигенция и даже один ученый. Но переезд требует немалых денег, и мы решили обратиться за помощью в Россию. Поискали среди знакомых, нашли одну даму, родственник которой работал в Кремле. Она нам дала адрес и я поехал искать встречи. Попал в Кремль, долго искал кабинет и не мог найти. Оказалось, это родственник работал начальником отдела уборки — старший уборщик. Он нам помог тем, что положил официальное письмо от комитета переселенцев на стол председателя Правительства Российской Федерации. Он прямо на конверте написал “Выдать сто миллионов рублей”. Конечно, не одному мне, а всей сотне семей. И действительно открыли счет, перечислили деньги. Это было и хорошо, и сложно, потому что сказать кому-то, что у меня столько денег — реальный риск для жизни.

Тем временем в Пскове нам дали план участка и предложили строить свой поселок. Но начинать строительство можно было только после подписи председателя поселкового совета. А он говорит: вот эти два участка, которые к улице подходят, отдай мне, тогда подпишу. Я ему отказал: говорю нет в моей практике, чтобы я кому-то взятку давал. И это же людям: все участки для семей. Потом я много раз ездил в Псков к нему в попытках подписать, и все не удавалось. А как-то я вышел на дорогу, смотрю: место красивое, впереди совхоз, сзади город. Достал бутерброд, сижу ем и соображаю, что тут как раз наш участок для строительства. Я удивился, почем он расположен в низине между холмами. Задумался, ведь дожди вниз потекут, надо посмотреть подземные воды на плане. Прихожу в архив, прошу карту, а заведующий смеется: сам догадался или подсказал кто? Принес план, а там все в голубых пятнах: весь наш участок стоит на болоте. Там не то что фундамент поставить, яблоню не посадишь. Так нам помогли и обманули на самом высоком уровне. Но сам я не переехал, у меня была сложная жизненная ситуация: я попал в больницу с сердечным приступом, к тому же на моем попечении оказалась маленькая правнучка. Поэтому передал дела другим и перестал собираться.

***

Короткое время он мог работать только в журналистике, куда его всегда влекло. Жизнь требовала большего, и перо дополняло труд в полях, на стройке, на заводе. А может таким и должен быть путь настоящего писателя: построить свой дом своими руками, собрать без потерь первый урожай на целине, уметь сказать твёрдое “нет”, когда надо. Тогда и книги получаются такими настоящими: про жизнь, какая она была.

Ниже мы предлагаем ознакомиться с главой из книги Н. В. Иванова, которая не вошла в издание.

Беседовала Ирина Кулиш

Фото: архив Н. В. Иванова

Быль

Что это было?

(Ужас на улице Туру) 

Первого декабря 1946 года в моей судьбе произошли крутые перемены. В конторе Тартуского стройтреста номер 3 на меня завели новенькую трудовую книжку. В ней было записано, что крестьянский сын, Иванов Н.В. принят учеником столяра. Это значило, что я перехожу из сословия крестьян в сословие рабочих. И отныне имею право на паспорт, хлебную карточку, личную койку и тумбочку в общежитии.

Мне тогда казалось, что все плохое осталось позади. Что закончилось мое бездомье, беспризорное существование, холод и голод. Но, видимо, у судьбы еще не закончились предназначенные мне испытания. Следующий, сорок седьмой год, хоть и считался мирным, на улицах Тарту и в его окрестностях еще постреливали. А из Выруских лесов еще возили на дровнях погибших «ястребков». («Ястребок»-боец истребительского батальона — прим.автора)

В конце зимы нашу столярку перевели из Ропка-лагеря в большое кирпичное здание на улице Туру. У меня к тому времени уже был третий разряд и напарник, худенький высокий паренек Алекс с судьбой, очень похожей на мою, только у него была хоть и больная, но мама. Мы с ним быстро и крепко подружились.

Нас с Алексом мастер Лайдвеэ специализировал на изделиях средней сложности. Делали табуретки, дверные коробки, простейшие формы для бетонного цеха. Потому и заработки наши получались нижесредненькими не устраивающими два наших желания, досыта наесться и побольше заработать для того, чтобы было на что наесться. Решили свободное от вечерней школы дни — среду и субботу оставаться на подработку.

Когда столярка пустела, переносили один верстак в клееварку — большую комнату с печкой. Там было тепло, светло и никто не мешал. Длилась подработка до одиннадцати-двенадцати часов. Когда выбивались из сил — подкладывали в печку дрова и тут же перед печкой на куче стружек засыпали. Все равно дома есть было нечего.

Утром нас будила уборщица.

Но однажды, не помню зачем, мне срочно понадобилось вернуться в общежитие на улице Кооли.

Было часа три ночи. Оставив Алекса на стружках, я запер столярку на ключ, снял в проходной свою алюминиевую бирку и вышел из ворот. Освещения на улице Туру тогда еще не было, выпавший накануне снег и большая чистая луна и без фонарей хорошо высвечивала и дорогу и развалины на ее обочине. Свернув направо и по тротуару вдоль заводского дощатого забора пошел в сторону крытого рынка.

А к нашему, заводскому забору тогда плотно примыкал другой забор индивидуального застройщика. Он был не простой — глухо сбит из ржавых листов жести, поставленных стоймя, и тянулся до тротуара улицы Соола. На нее же за углом выходила и высокая, всегда закрытая, калитка.

Каждый рабочий день утром и вечером я проходил вдоль этого забора, но ни разу не видел ни входивших в эту калитку, ни выходивших. Только по утоптанному снегу можно было понять, что ею пользуются много и регулярно. За забором виднелась часть уцелевшей кирпичной стены разрушенного дома и печная труба, иногда с дымом. (На месте этой развалюхи сейчас стоит автозаправка).

В этой развалине явно жили люди, в чем для меня, пережившего военные гонения, ничего удивительного не было. Мы в войну бывало жили и в худших условиях. Я даже был уверен в том, что ее жильцы люди не бедные. Часто, когда никто не видел, я останавливался у этого забора, чтобы подышать таким вкусным, забытым уже, запахом жареного мяса. Даже завидовал- живут же люди!

И вот тогда, выйдя, из проходной, увидел на самом углу улицы Туру и Соола лошадку, запряженную в дровни-розвальни. Даже посочувствовал незадачливому хуторянину, так рано приехавшему на базар. (Базар-толкучка находился тогда на месте нынешнего здания Туру 2, где сейчас магазины «Рими» и «Таску». А улица Туру проходила до крытого рынка и поворачивала за него на деревянный мост.)

Вижу: лошадка тронулась от улицы Соола и неторопливым шажком потащила свои дровни в сторону рынка.

Я иду, дровни едут. Ну, едут и едут, мне то что! И вдруг на дороге, откуда отъехали дровни, вижу большой бумажный сверток в виде кулька. Обрадовался, представив, что в кульке, потерянном крестьянином, приехавшем на базар, непременно должны быть овощи. Ну, картошка, морковка, свекла, лук. Для меня, нашедшего кулек, любой из этих овощей будет подарком. Только как его взять на глазах у хозяина? Заметив пропажу он может вернуться. Нет, подожду пока он заедет за угол. (Да разве я мог подумать тогда, что затеваю игру со смертью?!)

Сбавляю шаг. Лошадка все тащится и тащится и я мысленно подгоняю ее. А кулек уже близко. Вот он совсем рядом. Лежит ровно посреди дороги, а хозяин еще на виду. С тоской прохожу мимо. Лошадка поворачивает за угол крытого рынка. Вот ее уже не видно.

К кульку возвращаюсь бегом. Ого, тяжеленький! Хотя и рыхлый, — плотная бумага под моим локтем слегка продавливается. Дохожу до крытого рынка. Лошадки на мосту не видно, уехали. Поворачиваю к развалинам театра на улице Айа. Кулек вскрывать не спешу: хотелось продлить радость находки, да и побаивался, — вдруг кто-то увидит, что я взял чужое.

Но вот прошел темные развалины театра. Пересек узенькую улочку Струве и там, на углу, остановился решив удовлетворить нарастающее желание узнать наконец, что в нем.

Разворачиваю кулек и… в свете луны, что висела над темными развалинами театра, из кулька на меня, прямо в мои глаза, в мое лицо нацелилась желтая, со скрюченными пальцами и ужасными черными ногтями, жилистая, старческая рука!

Я обмер. Мои руки ослабли. Кулек опрокинулся. Из него на куртку, штаны, ботинки, толкаясь запрыгали другие, большие и пухленькие помельче кисти человеческих рук! А та, первая, большая и очень страшная вцепилась в шнурок моего ботинка, висит, хочет подняться!

Все мое нутро рванулось отстраниться, исчезнуть, испариться, только ноги не сдвинулись с места. Не помню, не знаю, сколько это мое стояние продолжалось, но стал приходить в себя уже на бегу — на лету, почти физически ощущая погоню той когтистой лапы. Бежал и всякий миг со страхом ждал ее холодного прикосновения.

Спасти меня от нее мог только Бог. И я взмолился: «Боженька, помоги! Сделай так, чтобы дверь в общежитии не оказалась на замке. Задержки не перенесу, сердце не выдержит, разорвется!»

Бог внял моим душевным воплям. Дверь я открыл рывком. Вскочил в тамбур. Дверь захлопнул, попридержал. Ждал удара когтей в филенку двери. Но его не последовало. Видимо отстала.

В три прыжка пролетел темную лестницу.

В большой комнате под потолком тускло горела лампочка. Все спали. Сбросил только ботинки. Одетым укрылся тоненьким байковым одеялом. Меня била нервная дрожь. Сосед проснулся, удивился моему странному поведению. С издевкой спросил:

— Да ты никак набрался?

Я не ответил. Когда стало душно — одеяло открыл. Ненадолго. Сразу понял — она, эта, с черными ногтями уже здесь. Вон выглядывает, целится на меня из-под дальней койки…

И все же под утро забылся, уснул. Встал вместе со всеми. И первое, что сделал — пнул ногой тот ботинок под дальней койкой, что ночью казался мне когтистой лапой.

Хотел поделится страхом с пожилым рассудительным соседом, но не решился. Подумал — не поверит.

А кто другой поверит, что ночью на меня напали кисти человеческих рук? Это же бред сивой кобылы! Стану всеобщим посмешищем. Представил себе, как мастер Лайдвеэ молча приложит ладонь к моему лбу. А если пойти в милицию? Потребуют доказательств. Что скажу? Могут просто турнуть, а то и в психушку или опять в свой обезьянник засунут чтобы работать не мешал.

И вдруг подумалось: а что если эти мои ночные видения галлюцинации больной головы? Не зря она так до сих пор болит. Да и проснулся в поту. Может, от книг? Начитался фантастики? Или я того — умом тронулся?

Такие мысли пугали. Решил пока никуда не ходить, никому не рассказывать. Думал, может эта дурь сама собой пройдет, кошмары забудутся, как страшный сон. Ах, был бы рядом папа, он бы меня и выслушал и понял. Папа, где ты, папа!

На том тогда и успокоился. И со временем о всем этом забыл бы. Но судьба, эта моя «заботливая» судьба, не успокоилась. Подсунула вскоре отгадку. Но о ней потом… А пока к восьми часам надо успеть на проходную. По пути, не хотел, но все же решился проверить правдивость своих ночных видений. На месте, где остался тот кулек, остановился. Снег на тротуаре уже затоптан. Обшарил глазами округу. Нигде никаких следов от моего ночного кошмара. 

* **

Шли дни, недели. Мы с Алексом все так же подрабатывали по ночам, все так же недоедали. И, видимо, с голодухи, нашли возможность подкормиться. — открыли свой маленький бизнес. Он заключался в следующем. Мы, когда что-то делали из фанеры — обрезки не выбрасывали, а складывали их под верстак. Работая по ночам, тайком от мастера стали сколачивать из них посылочные ящики. Лайдвеэ конечно знал о наших проделках, но не пресекал, жалел мальчишек.

В обеденный перерыв один из нас через дыры в заборе за гаражом, выходил на базар, где наши изделия пользовались большим спросом. Там же, на вырученные деньги, покупали хлеб, овощи, иногда даже молоко.

Как то я, с двумя ящиками под мышками, пролез в ту самую, заветную дыру в заборе. Подхожу к базару и… глазам своим не верю. Опять что-ли галлюцинации?

Навстречу мне тихой лавиной катилась пестрая базарная толпа. Мне бы убежать, а я стоял и тупо ждал своей участи. Толпа подхватила меня, крутя и толкая, понесла назад к улице Соола, прямо на ее железный забор. Народ явно куда-то торопился. Мои ящики жалобно хрустнули под чьими-то сапогами. И я с горечью понял, что опять вляпался во что- то нехорошее, оставил Алекса без обеда, а самого сейчас расплющат как муху об этот страшный ржавый забор. А он вдруг заскрипел и тяжело, со вздохом, рухнул, обнажив фасадную стену развалины, приспособленной под жилье.

Толпа зверела молча. Крушила в этой хибаре столы, полки, фанерные перегородки, срывала с гвоздей брезентовые занавески. Меня крутило и вертело, пока не засунуло и зажало в уголке, видимо кухни, так как я оказался у большой плиты с двумя вмазанными в нее котлами. Когда все было порушено, переломано, толпа угомонилась, притихла, начались разговоры.

— Ой, боженьки, что же это делается-то! — испуганно причитала рядом со мной пожилая женщина. — Своими глазами вот за этой перегородкой видели, висели, двое, без голов и рук. Что делается, что делается!

Откликнулся другой мой зажатый сосед, рано поседевший дядька. Заговорил тихо, будто про себя и для себя:

— Два фронта прошел, столько смертей видел. Но чтобы такое… На войне даже к погибшим врагам относились по-христиански, земле предавали. Нет, бывшие солдаты такого сотворить не могли. Это дело рук нелюдей, тварей без роду, без племени…

Из разговоров толпы у меня сложилась цельная картина происшедшего…

…Молодая хуторянка привезла на городской базар два бидона молока. Подошел покупатель — видный мужчина лет сорока. Приценился. Сказал, что может взять все, только молоко надо отнести к нему домой, а живет он тут рядом. Женщина согласилась. Перевел ее через улицу Соола, открыл ключом калитку в заборе, пропустил женщину вперед. Велел подождать и скрылся за брезентовой стеной жилища. Молочница что-то заподозрила, хотела уйти с этого двора. Распахнула калитку. Покупатель выскочил из развалюхи, метнул женщину топор. Молочница в машинально прикрылась бидоном, но удар был такой силы, что она упала в распахнутой калитке и закричала.

На помощь бросились мужчины и милиционер. Под его руководством обитатели развалюхи были повязаны, выставлена охрана. Приехала труповозка. Разошлась охрана. Остальное я видел своими глазами. Теперь, стоя зажатым у плиты я вдруг почувствовал сильную боль в ноге. Понял, нога придавлена к защелке печной дверцы. Поднял ногу вместе с защелкой. Из печной топки на мои ботинки вывалилась русая, тугая девчоночья косичка с розовым бантиком. На нее посыпались короткие седые волосы.

Мне стало плохо. Я рванулся сквозь толпу на свежий воздух..

Потом говорили, что в пойманной банде было семеро. И что их будут судить всенародно и повесят на площади у крытого рынка.

Но то были всего лишь досужие разговоры. Официально об этом ничего не сообщалось. Понимаю: сеять панику среди населения в то тревожное время по меньшей мере было не умно.

И я все эти годы помалкивал. Не хотелось будить страшное. Только сейчас, когда экраны наших телевизоров пухнут от сцен насилия, беды прошлого могут быть восприняты не как трагедия, а как очередная страшилка развлекательного сериала. Но те тартусцы, кому дорога правдивая история нашего города, смогут заполнить еще одну страничку его летописи.